Агрия • Ответить

Смайлик

Оформить текст

Жирным Наклонным Подчеркнутым Зачеркнутым Подстрочным Надстрочным

Выровнять текст

- Слева - - По центру - - Справа -

Вставить в текст

URL cсылку Изображение Видео Youtube Скрытый текст Тег для кода Тег для цитаты Тег для цвета Аудио SoundCloud

Код подтверждения:: Введите код в точности так, как вы его видите. Регистр символов не имеет значения.

[quote=Irida post_id=6302 time=1293194225 user_id=73]
Сегодня Яся прислала письмо.

"Пишу Вам из города Славянск Донецкой области, где прохожу лечение в санатории. Хочу выслать Вам текст про мою поездку в Евпаторию и посещение там санатория "Родина" (бывший "Мойнаки"), в котором в 1926 г. жил Николай Островский. Если мой рассказ Вам понравится, поместите его в тему посвященную музею Островского. Редактирование текста доверяю Вам, на ваш вкус и соответствие формату сайта и темы.
тов. Яся"

Размещаю письмо полностью. Думаю многим, кому интересна эта тема,  будет интересно прочитать.

[spoiler=Моя поездка в Евпаторию][b]Моя поездка в Евпаторию[/b]

Как правило, мои поездки носят совершенно спонтанный характер – утром решено ехать, днем куплены билеты на поезд, ночь мне предстоит провести в тряском плацкарте, а утром начинается новая, удивительная и захватывающая история. В этот раз все было с точностью наоборот. Поездка в Евпаторию планировалась заранее. Наверное целый месяц для меня звучали слова Каси «Море похоже на жидкое золото» и тихой шорох ракушки, привезенной ею с побережья. Под такое удивительно звучание моя фантазия рисовала белую колоннаду за которой разверзалось синее и безграничное пространство, помпезное здание какого-то старорежимного санатория, увиденные в черно-белом синематографе картинки не давали полноты красок. Потом было письмо из Сочинского музея Николая Островского, дачи, подаренной ему в последний год жизни, за белым украшенным коллонадой фасадом которой пролетела последняя самая короткая осень писателя. Там за стенами шум прибоя, ослепительная красота кипарисов, наверное силуэты гор и осень.
А мне этой осенью предстояло отправиться в Крым, в еще неизвестный мне город Евпаторию. Цель поездки – лечение в санатории, не внушала мне оптимизма. Собственно этот санаторий должен был стать для меня первым за всю мою жизнь, поэтом если с курортом у меня ассоциации были только самые позитивные, то термин "лечение" вызывал легкое беспокойство. В силу многих причин я не очень люблю больничную атмосферу. Странное дело - белые стены, высокие окна, нередко весьма симпатичные работницы - а большинство обитателей невеселые люди с головой погруженные в собственную физиологию. Вся беда в их убежденности в неимоверной важности собственных хворей. Замаранные неровным докторским почерком карточки превращаются в что-то наподобие их священного писания, диктующего как мировоззрения, так и правила поведения состоящие из сплошных "не". Запреты вместе с тяжелым духом каких-то медпрепаратов и несвежего белья заполняют все пространство. Их пытаются навязать и мне: диагнозы медленным и монотонным голосом как приговоры, вздохи, как на похоронах, первый вопрос: "на что жалуетесь?" - а не в моих обычаях жаловаться. Первые дни в любом медицинском заведении (а их было уже 3 за последние 2 года моей жизни) уходят на жесткое сопротивление нависающему над больничным миром негативу. А потом каждая улыбка как вызов, и невыразимая радость в случае ответа на нее.
Из всех санаториев города-здравницы мною были выбраны три: «Гелиос» и «Родина» (бывший "Мойнаки"), созданные еще в конце ХІХ века, а так же «Ударник», открытый в 1928 году в брошенных эмигрировавшими богатеями виллах . В первом мне отказали по причине несоответствия бытовых условий моим особенностям, второй оказался детским, и только в третьем согласились меня принять. 
Рассказывать о дороге долго не страну. Следует, разве что пересказать беседу с таксистом, который вез меня на вокзал. "Вы бывали в Евпатори?" - спрашиваю я. Солидный плотный мужик улыбается: "Да". "Я еду туда. Расскажите мне об этом городе одним предложением. ну какое-то самое сильное впечатление" - шофер явно удивлен моему вопросу и никак не может с ходу найти нужное слово, или картинку. "А если бы вам довелось снимать в этом городе кино, то о чем был бы фильм?" - спрашиваю я. Теперь задача поставлена проще - мужичок отвечает сразу: "О, это было бы кино про войну. Про работу подпольщиков в оккупированном гитлеровцами городе. Что-то эпическое и трагическое". Вот мы и приехали на вокзал. В моем сознании уже вырисовывается город, тревожные рассветы, запутанные улицы, люди, добрые люди.
И вот уже Евпатория. Санаторий "Ударник", получивший свое имя в честь героев-тружеников первой пятилетки. Здания, в которых разместились первые гости здравницы в 1928 году гордо именовались «Ривьера», «Кармен», «Сильва» и «Джалита». Одна из этих шикарных дач была разрушена во время войны гитлеровцами, и в отстраивающейся после победы Евпатории санаторий занял только три здания. Они и сегодня выглядят причудливо и горделиво. Правда, их размах меркнет перед громадиной тополя, растущего во дворе. Он был посажен в конце Х!Х века, когда виллы еще только начинали строить. Обхват дерева - вчетвером не обнять, а высота - если бы на него опиралось небо, то его тяжелый свод не сломил бы ни одного шпиля ни башенки зданий санатория. Так бы и лежали облака на яркой синеве на могучих ветвях, а под ними гостям Евпатории верткая девица показывает былую роскошь дач. 
Санаторий оправдал самые добрые ожидания - ничего похожего на прокисшую и покоробленную тянущей болью больничную атмосферу там не держали видимо с того самого дня, как заведение было открыто. Можно было часами созерцать море. Из глубины каменного балкона, больше похожего на огромный зал, лишенный одной стены, оно, уходящее к горизонту, необъятное и необъяснимое, казалось, создавало свой сказочный мир. Там, прямо под фасадом здания, белые ротонды, перила с коллонадами, несколько рвущихся ввысь деревьев, а дальше пологий берег, который и не разглядеть где соприкасается с мелкими брызгами прибоя. Но интереснее смотреть дальше, выше, на синюю гладь, и пытаться угадать, где та тонкая линия, разделяющая водные и небесные просторы.
Особо хочется вспомнить работников здравницы - большинство женщины старшего возраста, заботливые бабушки в старорежимных платьях и чудными буклями на головах. Они старожилы города, хранительницы истории тружеников фронтовых госпиталей, сами продолжатели традиций прежних докторов, интересные собеседники и просто замечательные люди. Собственно и посещение процедур было важно для меня возможностью побеседовать с врачами. Они с интересом слушали мои рассказы о Боярке, восстановлении музея, о моих дорогих товарищах и просто событиях, участником которых мне удалось побывать. Они описывали мне достопримечательности родного города, вспоминали истории героев Отечественной Войны Мне очень хотелось увидеть здания тех санаториев, которые отказались меня принять. Врачи санатория "Ударник" поддержали мою идею и как аборигены быстро объяснили как добраться до каждой достопримечательности курорта. Теперь оставалось только выбрать какой маршрут стоит осуществить. 
Мне почему-то захотелось увидеть санаторий "Родина". Может быть дело было в названии и безумном количестве эпических фраз, связанным именно с этим словом. Возможно, просто выбирая маршрут, мы сами того не понимая, поворачиваем в нужную нам сторону. Для меня всегда было удивительно созерцать результаты решений принятых по наитию (просто для меня такой способ несвойственен и всегда казался ненормальным, и если бы не обстоятельства простой прогулки, даже недопустимым). Тем не менее, именно неожиданные и необъяснимые дороги приводят нас к новым и необходимым нам открытиям.
Маленький дребезжащий трамвай довез меня и моего доброго товарища до станции Мойнаки. Здесь город заканчивался, с одной стороны от колеи лежала серая околица приморского города, а с другой возвышалась стена старых деревьев парка, едва заметно разделенная разбитыми гравийным аллеями. Изрядно поблуждав по парку, полюбовавшись на озеро, именуемое местными Лиманом, выбрасывающее на окантованный камнем берег лохмотья белой маркой пены, мы вышли к воротам територии санатория "Родина". На лавке около сторожки сидел старик, а у его ног нежились на разогретой солнцем земле несколько крупных мохнатых дворняг. Среди густой тени старых деревьев этот уголок казался самым теплым и светлым. Старик, узнав, что мы идем посмотреть на старинное здание санатория, широко улыбнулся аж засверкав золотым зубом, а его лохматые товарищи лениво вильнули хвостами, дескать, милости просим. Еще несколько сотен метров по аллее затененной такими же старыми деревьями как и в парке, и мы вышли к самому старому корпусу санатория.
Серое каменное здание, светлое, среди темной зелени и черных узловатых стволов и ветвей, кажется, выплывает миражом из уже затершего глаза парка. Казалось бы - два этажа, и даже столетние деревья кронами вздымаются выше крыши, но этот просто удивительно светлый цвет делает строение выше. Этот светлый дворец появился здесь в 1886 году как грязелечебница, принадлежавшая врачам С.И.Ходжашу и С.П.Цеценевскому. После 1901 года курорт сменил собственника, которым снова таки оказался местный эскулап. Пустота и разруха гражданской войны закончилась после 1920 года, когда в освобожденном от врангелевских войск городе санаторий "Мойнаки" принял новых гостей - не титулованых особ и хозяев капиталов, а простых работяг и изувеченых на фронтах ребят-красноармейцев. 
Кругом стоит необъяснимая тишина, все как будто бы ждет. Я подхожу уверенно, прямо к фасаду и только встав вплотную к стенам здания вижу около дверей потускневшую, слившуюся с фоном мраморную мемориальную табличку. Тонко высеченные буквы - сложно сразу прочесть, и только остатки позолоты освещают строки "Здесь в 1926 г. лечился героический участник гражданской войны писатель Николай Алексеевич Островский". Теперь мне непременно нужно зайти в здание и я подхожу к двери. Высокие створки, тяжелые, деревянные, краска потрескалась и торчит чешуей, мрачновато отблескивают стекла. Моя рука ложится на дверную ручку, металл холодит ладонь и остается неподвижен - двери заперты. Я стучусь в стекло и оно отзывается дребезжанием в расшатанной раме. Как в окно пытаюсь заглянуть в пока что скрытый от меня зал прихожей. Вот сейчас через стекло выглянет милое круглое лицо обрамленное светлыми кудрями, повязанными белой косынкой - работница санатория, непременно молодая, немного удивленная. Я широко улыбнусь ей: "Хозяюшка, отвори. Водой угостишь?" (про воду я скажу просто так, что бы завязать разговор). Она улыбнется мне в ответ и будет торопливо отпирать старый замок. Можно будет зайти в помещение, и беседовать с ней. Но нет - за дверью - тишина. Сквозь стекло ничего не видно, никто не спешит к дверям. Всего вернее они просто заколочены, а нарисованная моей фантазией барышня здесь не работает и сегодня не отворит мне их.
Уходить не хотелось, можно было обойти здание и найти открытые двери. Они оказались с другой стороны строения, невысокие, без стекол, всего вернее, раньше они служили черным ходом. Товарищ сразу сказал мне, что посещение детского санатория посторонними, а особенно проникновение в жилой корпус, вряд ли встретит одобрение со стороны работников заведения, но мое желание зайти в здание было уже непоколебимо. И вот половицы маленького коридора заскрипели под моими ногами. Поздоровавшись с сидящими у входа двумя пожилыми женщинами в белых халатах и стараясь не столкнуться с суетящимися на столь любимой любопытными грани внутри-и-снаружи малышами, поворачиваю направо и иду гулять по коридорам первого этажа. Можно просто следовать вперед под сенью высокого светлого потолка, смотреть в замыкающее коридор длинное окно и четко отрисованную на его фоне пальму, растущую из кадки на полу. Неприятное впечатление оставляют только двери палат - абсолютно одинаковые, выкрашенные в больнично-белый цвет, мой взгляд, скользящий по ним, может создать впечатление, что я что-то ищу. Вдруг одна из работниц санатория, может воспитательница, или медсестра, окликнула меня и спросила: "Ты из какого отряда?" - наверное от желания ответить наиболее полно и, как говориться объять необъятное, мои слова прозвучали приблизительно так: "Отряд мой далече. В Боярке. Там в школе недавно мои друзья восстановили музей, посвященный Николаю Островскому. И вот я здесь". Из всей путаницы местонахождения моего отряда и причины моего нахождения на территории санатория, она поняла, что речь идет об Островском. Женщина улыбнулась, взяла меня за руку: "Идем, я провожу тебя в комнату, где жил Островский." Мы прошли зал прихожей, и с левой стороны она открыла передо мной дверь в небольшую комнатку: "Та мебель отсюда вынесена. Сейчас здесь проводятся занятия по изобразительному искусству. Но ты можешь здесь побыть". Выходя, работница прикрыла дверь, наверное, заботясь что бы возгласы играющих детей не мешал мне.
Маленькая комнатка. Несколько невзрачных столов, стопки листов с детскими рисунками, наверно, весьма забавными, типичные стулья, но это мне не интересно. Я иду к окну. Оно выходит с фасадной стороны здания, немного правее находятся парадные двери, те самые, по жесткой раме которых только недавно скользила моя рука, за стекла которых так стремился мой взгляд (уже в холле стало ясно, что изнутри парадная дверь завешана каким-то дурацким плакатом, практически нивелирована и забыта). Мне всегда было непонятно кто и зачем закрывает двери навсегда. Как можно вбивать в их створки длинные гвозди, навечно смыкая их. Ведь это значит пытаться навсегда закрыть одну из дорог, невзирая на то, куда она ведет - вперед ли, домой ли. И может быть кто-то завтра будет стучаться в них, но гвозди не оживут и не вылезут сами из плоти отсыревшего дерева, заржавевший от времени и дождей замок не рухнет к ногам того, кто стоит на пороге. Сколько раз мне приходилось рвать на себя ручку таких вот, много лет назад затворенных дверей, столько раз меня охватывал гнев и непонимание - зачем их закрывают навсегда?
Я стою у окна и почему-то мысленно возвращаюсь в Боярку. Рукой я опираюсь на раму – старые деревянный с облупившейся краской, точно такие же как в здании школы. Терпкий запах листвы и хвои, проникающий сквозь щели, смешенный с соленым привкусом лимана, все равно знакомый. От воспоминаний на душе становится немного грустно - что сейчас там, как идут работы? На минуту сердце сжимается тоской от собственного безделья, оторванности от событий, Крым кажется таким невыносимо далеким, почти краем света, на который меня случайно занесло. И именно здесь, в этой маленькой комнатке, где почти 90 лет назад останавливался Николай Островский, я задумываюсь над тем, как ему жилось в Евпатории, насколько для него этот отдых был тяжелым, вспоминал ли он Боярский лес, глядя в окно на темнеющий парк. Наверное, это самое трудное - осознавать, что сегодня ты остановился. Знать и чувствовать, что там, далеко-ли, близко-ли (расстояния сразу и не оценить) происходят важные события, кто-то идет вперед, время двигается неумолимо, вскачь, а здесь тишина. Она такая, что сложно не потеряться в ней, а так надо.
Длительная прогулка утомила меня. Я сажусь на один из стульев, расставленных в несколько рядов по всей комнате и взгляд останавливается в зеркале, что висит на противоположной стене. Из него белеет мое лицо с огромными впадинами глаз. Я смотрю из зеркала спокойно, даже торжественно, а за моими плечами бушует зеленоватое море бездонности стекла и стены кажутся незримыми в застывшем вихре непонятных и неподвластных моему взору событий. В отличии от дверей, закрываемых навечно чьей-то неведомой рукой, зеркало - дерзновенно распахнуто, дразнится иллюзиями бесконечного пространства, ликвидирует само понятие тайны и скрытости от взора. Даже если кто-то дерзнет уничтожить это окно, рухнут брызги осколков, каждый из которых в насмешку над безумцем продолжит открывать хоть малый осколок внутри себя. Насмешка лишь в том, что безбрежная глубина, открытая в нем, навсегда закрыта гладкой поверхностью и является еще более мелководной, чем пространство, отражаемое им. Наверное, именно поэтому куда чаще заколачивают двери, чем пытаются разбивать зеркала.
Но время. Товарищ, ожидающий меня во дворе, наверное волнуется и удивляется моему исчезновению в недрах детского санатория. Я ухожу. В коридоре благодарю женщину, проводившую в комнату Островского и покидаю бывший санаторий "Мойнаки". Пора возвращаться, унося с собой память о закрытых навечно и распахнутых настеж  дверях, об отражениях в окнах и зеркалах, обо всем, что пришлось мне здесь увидеть и подумать.
Уже вернувшись из Евпатории мне удалось узнать подробнее о пребывании Николая Островского в Евпатории и в том самом санатории "Мойнаки", ныне именующемся "Родина". Впервые он, простой паренек, участник гражданской войны, приехал на евпаторийский курорт 15 июля 1925 года по рекомендации Харьковского медико-механического института. Тогда он проходил лечение в санатории "Коммунар". Спустя год Николай снова посетил Евпаторию, именно в этот приезд его местом жительства на полтора месяца стала маленькая комнатка в санатории "Мойнаки". Позже работники санатория вспоминали Островского как настоящего оптимиста, неунывающего и интересного собеседника. Именно они были одними из первых слушателей его истории, которая позже будет пересказана на страницах романа "Как закалялась сталь". Самого Николая впечатлил крымский город, пышность южной природы, и особенно море - будучи в Евпатории невозможно не быть зачарованным его безбрежными и такими яркими просторами. 
Сейчас, вспоминая, мысленно перечитывая страницы романа, на которых Островский рассказывает о своем отдыхе  в санатории, перелистывая воспоминания его товарищей по пребыванию в Евпатории, я легко представляю каждую деталь. Только концерты на летней площадке санатория "Таласса", которые так любил посещать писатель, не может нарисовать моя фантазия. В той Евпатории, которую удалось увидеть мне с самого первого дня не хватало музыки. Требовалась сколоченная наспех летняя эстрада, духовой оркестр, кружащиеся пары. Так, что бы сидя на лавке, чуть в отдалении от режущих темноту фонарей, можно было рассматривать хорошо освещенную, вырванную из сумрака картинку. Прямо за воротами санатория был неухоженный парк за потресканной оградой с декоративным каменными шарами. В сумраке вечера спутанные ветви деревьев выглядели завораживающе. И только однажды они качнулись в ритме звуков аккордеона. На скамейке сидел старик и играл. Играл для себя, вслушиваясь в каждую ноту, издаваемую его инструментом. Самозабвенно, с душой, не ради подачки бедному музыканту от щедрых прохожих (да и поздно уже было, курортники покинули аллеи старого парка). Он играл для себя и для тех, кто услышит. Мне не хватало именно такой музыки.
[img]http://forum.agriya.info/download/file.php?id=92[/img]
На фото изображен именно тот фасад с заколоченными дверьми, в которые мне пришлось ломиться (так сказать - иллюстрация к моему рассказу). Яся[/spoiler]
[img]http://forum.agriya.info/download/file.php?id=93[/img]
[/quote]

Настройки

Отключить в этом сообщении BBCode

Отключить в этом сообщении смайлики

Не преобразовывать адреса URL в ссылки